Голод – это хищник. Безжалостный, колючий, не способный насытить себя самостоятельно. И если не кормить его, он неумолимо жрет плоть собственного хозяина. Скребется в ребра, крутит потроха, царапает обострившимися под чешуей костями давно пустующее чрево, растворяющее само себя. Вялая тревога обращается сосущей пустотой, а та, в свою очередь медленно, но верно перерастает в тяжелую вязкую боль, отдающуюся шумом в ушных отверстиях и пульсирующей темнотой – в глазах.
Шаман не хотел умирать, хотя чувствовал – процесс уже начался. Не боялся смерти, но меньше всего он готов был согласиться с тем, чтобы лечь в толстый слой твердой воды – «снег» - и окоченеть, став пищей местных бестолковых, но яростных и упрямых хищников. В пучине враждебного холода, вдалеке от ласковой песни Духа-Древа, под недоступным ему более издевательски низким свинцовым небом.
Он тоже упрям. Упрямее, чем наступающая ночь. Упрямее, чем завывающий ветер, хлещущий его по впалым бокам горстями сухого мелкого снега. Метель кололась в глазах, забивалась в ноздри, рвала с головы крупные пепельные перья. Злые вопли морозных духов скованной льдом земли.
- Фрр.. – шумный выдох – лишь облачко густого белого пара, мгновенно стертое ветром. Его жизнь. С каждым таким выдохом этой жизни становилось все меньше. Ящер чувствовал это. Это отдавалось угрюмой болью под ребрами, где легкие сжимались от непрогретого телом вдоха.
Он заставлял себя сохранять спокойствие, помня, что гнев питается теплом. В нем осталось слишком мало тепла, чтобы делиться им с гневом. Шаман медленно брел по заснеженному склону, открытый всем ветрам, утопая в твердой белой воде по локти и колени и низко опустив голову. Принюхивался. Слабый горьковатый запах – мыши. Мыши под снегом. Множество мышей. Но большинство из них слышали его и ускользали раньше, чем ящер успевал вонзиться острой мордой в снег, окрашивая кровью еще недавно уютное гнездышко. Ему нужно было гораздо больше мышей, чтобы утолить свой звериный голод, лишающий его всякой возможности быть разумным существом. Досадно.
Пора было возвращаться – обжигающий холод перекатывался под чешуей, сводя мышцы. В пещере еще остались грибы, они помогут ему протянуть подольше. Вскинув голову, Шаман повернул к лесу, безошибочно определяя направление, и побежал, силясь подпрыгивать повыше, не окунать в снег грудь и живот, втянувшийся едва ли не до позвоночника. Он голодал не первую неделю. Не угадал. Не рассчитал. Слишком понадеялся на огромную вытянутую чашу, на которой тонкие, не способные дышать под водой, путешествовали по поверхности темной глубины. «Корабль». Для Шамана лишенный движения корабль был хранилищем всегда свежего сочного мяса. Мясо ходило, разговаривало, изредка сражалось с местными хищниками или нападало на прохожих тонких. И когда кто-то из мяса отбивался от остальных, ящер легко утаскивал беззащитную жертву в кусты, нередко морщась от горького хмельного привкуса ее крови.
Но тонкие давно не предоставляли ему возможности напасть. От них несло тревогой и напряжением. И острым металлом. Шаману пришлось оставить чашу-корабль в покое. По крайней мере, на то время, что понадобится мясу, чтобы поверить в свою безопасность. Это время затянулось. Шаман начал подумывать о том, что попросту не переживет его.
Он был упрям. Но Голод был упрямее.
Руки - руки, не лапы - под весом крупной рептилии проваливались в толщу твердой воды так глубоко, что Шаман то и дело загребал снег носом. Жарко выдыхал, судорожно щелкая зубами, и снова рвался вперед, будто боясь опоздать, боясь, что вдруг оцепенеет тело, обратив его – сильного, крепкого, гордого – в груду мерзлого жесткого мяса. Кормушку для падальщиков. Обильная слюна, едва подкрашенная жалкими мышиными смертями, клокотала в горле, катилась по подбородку, горлу, шее, кое-где успевая превратиться в тонкую ледяную корку, тут же идущую крупными трещинами отчаянного движения. Шаман убегал от самой смерти, унося с собой свой ненасытный голод. От одной смерти – к другой. Без горечи или страха – тупо подчиняясь слепому инстинкту. Забыв об опасности и осторожности.
Последние несколько метров ящер преодолел прыжком, расправив в воздухе изувеченные крылья. Они не могли поднять его в небо, но вполне способны были замедлить возвращение на землю. Поняв, что без движения крылья забудут, для чего они были даны ему Духом-Древом, Шаман то и дело спрыгивал с невысоких обрывов, заново учась скользить сквозь ветер. Крылья забыли многое, но, к счастью, не все.
Острая вспышка боли в суставах выдернула Шамана из омута забвения, в который почти погрузило ящера его полубезумное исступленное бегство. Еще в жалком унизительном подобии полета он уловил, что что-то не так, а тяжело столкнувшись с камнями у входа в пещеру и подняв в вечерний сумрак целое облако слежавшихся хлопьев снега, понял, что именно. Блестящие желтые глаза раскрылись до почти идеально круглого состояния, перечеркнутые узкой чертой змеиного зрачка, напряжение молнией пробежало по телу, неприятно покусывая онемевшие от холода мышцы.
Тонкий. Мер. Маг.
Шаман подавил интуитивное желание кинуться в атаку ровно так же, как удержал себя от того, чтобы броситься наутек. Черная одежда, пахнущая золотом. Озлобленные, могущественные маги. Они умели слишком много, чтобы позволить ящеру перекусить позвоночник хотя бы одному из них. Но Голод впился в душу загнутыми клыками, задушил страх, заставляя сердце быстрее гнать по телу остывшую было кровь. Но внешне – Шаман оставался неподвижен, и только горящие в полумраке глаза выдавали искру жизни в этом будто бы причудливом каменном изваянии. Живые и немигающие. Взгляд во взгляд. Отчаянная попытка понять, кто из них двоих охотник, а кто – жертва.
Но тонкий.. не напал. Не поднял рук и не опалил серую чешую огнем или льдом, или обжигающими слезами неба, что лишенные крыльев звали «молнией». У него были такие же желтые глаза, и Шаман не мог разобрать теплящуюся в них эмоцию. Недоумение? Страх? Гнев? Зато разобрал голоса, доносимые теплым дыханием скал из собственной пещеры. Двое. В интонациях – отчаяние, плохо укрытое пеленой бессмысленной ярости. Запах огня и металла. Он искал добычу, охотился на нее, потратил на нее сколько своей горячей жизни – чтобы добыча пришла к нему сама? Добыча, которая способна без труда убить его. Но ящер не был намерен отступать. Он нападет – и либо победит и выживет, либо умрет. Не победив, он умрет в любом случае – от голода. Теперь, когда желтокожий мер, полный жизни и крови, стоял перед ним, Шаман ощутил это особенно явно. Больше у него не будет шанса. Прозрачная слюна тонкой струйкой бежала по челюсти, капая с подбородка, заменяя собой слезы, что текли из глаз тонких, которые хотели жить. Он был совсем не против, чтобы они жили – слепые, глупые. Он просто был голоден.
В руках желтого мера блеснул кинжал, и жесткие, покрытые чешуей губы приподнялись, обнажая ядовитые клыки. Шаман уже начал готовиться к прыжку, все гадая, почему мер не прибегает к магии, которая так успешно оберегала его народ от прожорливой заморской рептилии все это время, когда тонкий вдруг кинул свое оружие в сторону входа в пещеру. Судя по всему, свое единственное оружие. И немного развел руки, будто показывая, что отныне он безоружен.
Ящер приподнял голову, недоуменно топорща запорошенные снегом перья по бокам головы. Тонкий хотел жить – без сомнения, они все хотели, - но отказался защищаться. Жертва? Шаман уже сталкивался ранее с полубезумными бескрылыми и теми, кого они втянули в пучину своего помешательства. Они приходили к его жилищу, танцевали, пели, мазали себя кровью друг друга и предавали кого-то одного крепким когтям крылатого змия, которого вдруг обозначили божеством, достойным поклонения и кровавых жертв. От жертв Шаман не отказывался, но, насытившись, немедленно покидал пещеру, в одночасье превратившуюся в обагренный чьей-то ритуальной смертью алтарь. Это все было не для него. Не по воле Духа-Древа. Он не был божеством. Он страшился их безумия и не понимал убийства не ради утоления голода.
Голоса двоих тонких в пещере становились громче, ожесточеннее, но ящер не двигался. Смотрел, пытаясь понять. Мер не нападал. Не нападет ли он после? «Маг. Опасный маг» - пульсировало в голове, пока взгляд скользил по черно-золотому одеянию. Но Голод задавил и это слабое биение рассудка. Пришло его время.
Шаман больше не хотел тратить драгоценные мгновения и последние силы на попытки понять. Желтокожий не был опасен, если не использует магию. Внутри, в пещере, в его единственном спасении от кусачего холода, кричали друг на друга двое, кто вряд ли готов был отдать себя на растерзание огромной рептилии добровольно. Они стояли между Шаманом и его теплом, его жизнью. Сомнений больше не было, и ящер, щурясь, соскользнул с камней и черной тенью нырнул в чрево своей пещеры. Своего дома, пусть и временного. В последний момент перед тем, как скрыться во мраке, Шаман успел небрежно отшвырнуть в сугроб брошенный тонким кинжал.
Он хорошо знал эту пещеру. Когти едва слышно скребли по камням, пока ящер прятал свою блестящую влагой твердой воды шкуру в самых укромных расселинах. Ближе, ближе. Мир вокруг сузился до двоих тонких в тряпичной одежде, спорящих у прирученного огня. Они глубоко оскорбили хозяина, осмелившись явиться сюда. Они поплатятся за это.
И поплатились. Обезумевший от голода, холода и страха, Шаман сорвался со стены, хрипло шипя, хлопая крыльями и словно обратившись в сплошной тугой комок из шипов, зубов и когтей. Наступил в костер, опаляя крыло, поднимая искры. Тонкие снова кричали, но уже не друг на друга. Оба – маги. Мгновение перед тем, как хотя бы один из них справится с угрозой посредством одного несложного заклинания. И этого мгновения Шаман им не дал. Вонзил когти куда-то в плечи и грудь одному тонкому, вцепляясь клыками в лицо, и наотмашь хлестнул хвостом наискось по другому, оставляя глубокие порезы на голове и руках, которыми тонкий пытался защититься. Под зубами хрустнули кости, но силы челюстей голодной твари не хватило, чтобы раздавить череп, и Шаман, выдохнув, отстранился, чтобы сомкнуть челюсти на горле ослепленной добычи. Рванул в сторону, выдирая гортань, так что промеж зубов застряли упругие жилы, оттолкнул от себя содрогающееся в агонии тело, развернулся и всем весом навалился на второго, едва ли успевшего создать способное уберечь его заклинание. Звук тяжелого удара утонул в срывающемся крике ужаса и боли, и Шаман швырнул задыхающегося мера на каменный пол пещеры. Сломал позвоночник ниже ребер. Не медлить. Иногда наблюдать чужую смерть интересно, но не сейчас. Упершись ногой в плечо тонкого, ящер легко перевернул его на спину, подергивая перьями от непрерывного потока неприятных жалостливых звуков, опустил голову и сдавил чужую тонкую шею, податливую, как гнилой овощ. Кончено.
Ударом оперенного хвоста Шаман раскидал остатки кострища. Здесь тлеющие угли только привлекали внимание к его логову. Стоило уйти глубже, утащить туда добычу и, наконец, насытиться. Если бы не одно «но».
Вскинуть голову, прищуриться, остервенело зарычать. Слепая ярость овладела рептилией. Один живой еще стоял между ним и его покоем, его сытостью, его крепким теплым сном. Свежим дыханием его истерзанной жизни.
Один тонкий. Безоружный мер. Который знал, где искать Шамана. Знал дорогу к его жилищу. И никому не должен был об этом рассказать. Никого не должен был привести с собой. Никогда.
Крепкие окровавленные челюсти плотно сжались, выдавая напряжение, и Шаман, вновь опустившись на четыре конечности, неумолимым и грациозным хищником рванулся навстречу своей третьей жертве. Без шипения, без рыка. Три – слишком много для него, но мясо, как известно, лишним не бывает.

В последний момент, когда руки и ноги уже оторвались от мерзлых камней, а крылья нерешительно дрогнули, плотнее прижимаясь к телу, животный инстинкт самосохранения и вполне нормальный для разумного существа страх сдавил легкие, с шумом выжимая из них воздух. У него было достаточно мяса, а мер вскинул руки в хорошо знакомом Шаману жесте. Достаточно мяса. Неужели он умрет сейчас, добыв все, что необходимо для выживания?
Слепая ярость обожгла морду, заискрила в глазах, заставляя оскалиться, прищуриться. Он дотянется быстрее. Пусть пламя или лед обожгут брюхо – он дотянется. Даже если ледяные когти мера-мага вспорют живот, и потроха повалятся на снег, - он дотянется. Унести врага с собой – лучшее, что он мог сделать. Жалкое оправдание собственной жадности, но достойное наказание тонкому, который не ушел, когда у него была такая возможность. 
Убить мгновенно – буквально сорвать голову с плеч – не вышло. Маг отшатнулся в сторону, и смертоносные челюсти клацнули в каких-то паре дюймов от его острого желтого лица. Но то были всего лишь челюсти. Тяжелый удар бросил тонкого в снег, Шаман же по инерции перекувыркнулся, поднимая морозные белые облака, вскочил, зло рыча и скаля клыки.. И остановился. Мер не двигался, и метель уже начала засыпать твердой водой черную ткань на его груди. Ящер аккуратно подошел, принюхался. Пахло кровью, но маг был жив. Камни, на которые он упал, выбили из него дух. По необычным белым волосам – волосы вообще в принципе были необычны для Шамана – струилась его багряная жизнь.
Решение ценой в мерцание одной искры стоило мгновения. У него было достаточно мяса, чтобы насытиться сейчас, а таких тонких ему никогда не доводилось видеть так близко. Он никогда не пробовал их крови. Злые маги в черно-золотых одеяниях. «Талмор» - говорили они, и Шаман не знал, что значит это слово. Лежащий перед ним тонкий мог рассказать об этом. Если выживет.

Понадобилось время. Какой бы силой не обладал Сарпа, ее было недостаточно, чтобы утащить с собой сразу троих. Мясо никуда не денется, но окровавленные тела могли привлечь хищников. Ровно как и мер, еще цепляющийся неосознанно за собственное дыхание. Поколебавшись, Шаман отдал предпочтение новой игрушке. Перекусил кисти рук, лишая его даже малейшей возможности колдовать, сбросил в небольшую расселину – кажется, при этом в теле тонкого что-то хрустнуло, - и оттащил в просторную округлую залу, где-то высоко под каменными сводами хватающую снег и сияние взора небесных светил так же ревностно, как жаждущие пьют свежую воду. Или едят талый снег. Эти язвы в теле камня – «отдушины», как иногда говорили тонкие – питали пламя колючими криками метели, не удушая выдохом огня - "дым" - тех, кто желал согреться.
Иногда тонкий приходил в себя. Что-то бормотал. Бредил. Но жил, вызывая недоумение и уважение. Подогревая омертвевший от вечного холода интерес. Однажды любопытство лишило Шамана всего. Он все еще хорошо помнил руки Родной Крови, что ласкали и согревали его, делились пищей и принимали его добычу, чтобы напитать ей Новую Кровь. Хорошо помнил, как боль обожгла крыло и ледяная вода поглотила рассудок. Как началась жизнь за гранью мира, оберегаемого Духом-Древом. Родная Кровь наверняка были уверены – в тот момент он умер. Они ошибались. В нем было еще достаточно жизни, чтобы искупить вину за свои ошибки и вернуться. Передать знание, коим напитала его эта враждебная ледяная земля.
Лежа на небольшом выступе, устеленном вялой травой, иссохшимися шкурками животных и окровавленными обрывками одежды тонких, Шаман чувствовал угрюмое мрачное торжество. Он был сыт, согрет, жив. Дышал, чувствовал, оставалось лишь хорошенько выспаться – и он будет полон сил. Будет готов охотиться снова. Он снова одолел неусыпных демонов, долгие годы преследовавших его. Снова перегрыз горло Смерти. Ей понадобится время, чтобы восстановить силы.
Ему тоже. Но сперва Шаман поднялся на ноги, встрепенулся, выпрямился, расправляя привычно ноющие крылья. Однажды он снова будет летать. Вернется домой по воздуху, теплому, влажному, ласкающему чешую, который скользнет в легкие бесчисленными спорами, напитает тело памятью и чувством единения с окрыленными, отзовется на языке сытым вкусом вязкой крови Духа-Древа. Он вернется. Однажды. А пока он пройдет по пещере, поджигая горстки тонких и кривых древесных пальцев – «хворост». Рыжие языки жизни, струящиеся по рукам.. Тонкие называли это пламенем. Шаман был уверен, что это – всплески его собственной души. Живой, подвижной, горячей. Он хорошо чувствовал, как она покидает тело вместе с силами. Его душа оседала на сухих ветвях, разрасталась, пожирая древесину, и умирала, когда ей больше нечем было питаться. Так же, как умрет он, когда не сможет добыть себе пищи. И когда не сможет добыть пищи ей – от холода.
Движение за спиной заставило ящера резко обернуться, перья на голове и шее встали дыбом, выдавая напряжение. Шаман ни на мгновение не забывал о тонком, которого притащил в свое логово, но не подходил к нему – слишком был занят собой. Будет колдовать? Ящер не хотел убивать такую ценную добычу без крайней на то необходимости. У него еще осталась примерно половина мяса одного из мертвых меров – лишняя возможность для этого желтого тонкого мага прожить еще чуть дольше. Но если он нападет, убить его придется. С сожалением снова ввергая себя в пучины вечной скуки и одиночества.
Слово, произнесенное срывающимся голосом, заставило желтые глаза расшириться. Шаман знал это слово. Это имя. Не мог произнести, зато ему был известен произносимый для него аналог – Акатош. Бог, крылатый змей. Дыхание тех времен, когда в мир пришли хист, Дух-Древо и другие. И драконы – старшие некровные братья – дети его. Шамана долго выдавали за дракона, заставляя его хлопать сломанными крыльями по прутьям клетки, но он не был драконом. Не был сыном Великого змея. И, тем более, не был им самим.
Ящер приподнял губы, обнажая клыки, и медленно подошел к тонкому, волоча за собой массивный оперенный хвост. Сперва тот кашлял, затем смеялся.. Шаман тряхнул головой, отгоняя от себя наваждение. Он не терпел безумия. Безумный не расскажет истины, которая удовлетворит рептилию. Но от мера не пахло безумием, и Шаман оставил его, вернувшись на свою лежанку. Если так хочет жить – пусть живет. Самостоятельно. Пусть поборется с забвением за право дышать, а Шаман будет наблюдать, положив голову на вытянутые перед собой руки, как огромный чешуйчатый пес, украшенный крыльями, шипами и перьями.
А потом закроет глаза, шумно выдыхая, чувствуя живое тепло собственной души-пламени округленными сытостью боками, и позволит себе быть уязвимым, веря в беззащитность изувеченного мера. Увязнет в теплых белесых снах, будто в пушистом снегу, если бы снег не был холодным. Если бы он был не твердой водой, а вязким сгустком крови и дыхания, благословленной жизни, торжество которой Шаман являл собой, день за днем выживая в крепкой хватке колючих зубов морозного хищника-Скайрима.

Еще не разлепив толком глаз, ящер подтянул к себе предусмотрительно положенные рядом останки – руку от кисти до плеча. Остальное покоилось в дальнем углу, сокрытое от света и глаза. Мясо внутри уже улеглось, и Шаман, привыкший опасаться голода, хотел вновь заполнить освободившееся место. Прижал ладонью белеющую кость к свалявшейся волчьей шкуре и ухватил зубами кисть. Кровь в мясе остановилась и застыла, замерзла, а потому только кровавая пена в уголках рта напоминала о том, что когда-то в этой омертвелой плоти текла жизнь. Теперь же – только тихий хруст тонких костей и глухое сытое урчание. Шаман слышал, что среди тонких встречались меры, поедающие друг друга. Это было правильно. Потому что сильный ест слабого. Слаб тот, кто мертв, потому что сильный выживет.
Движение мера вновь привлекло внимание ящера, но от своего занятия он отвлекаться не стал – просто следил взглядом, увлеченно разгрызая крупные кости, добираясь до сердцевины. Пелена забвения сошла с глаз тонкого, теперь в них стоял лихорадочный блеск теплого янтаря, а под ним – шаткое, безрассудное упрямство. Во взгляде тонкого не было ни мольбы, ни отвращения, ни страха или мучительного отблеска боли, блуждающей по его телу. Шаман еще не видел такого выражения в глазах своей потенциальной добычи. Мер понимает, где он. Понимает, что, по сути, уже мертв, просто еще дышит.
- Тш-ш..
Сарпа замер, сжимая челюсти и слегка оскаливаясь. Не угроза – предупреждение. Но тонкий не слушал. А может, не слышал. Не обратил внимания на вздыбившиеся перья, на напряженно метущий по камням кончик хвоста. Каждая мышца в сильном теле натянулась, как цепь на толстой шее чешуйчатого пленника во времена его унизительного заточения. Шаман намеренно не двигался с места. Он – хозяин этой пещеры. Он решает, кто и где здесь будет лежать. Он не разрешал тонкому приближаться.
Но мер говорил, и ящер слушал. Его переливчатый голос скользил по камням, как легкое крыло по дрожащей поверхности воды. Шаман давно не слышал речи, не пропитанной ужасом и предсмертной агонией. Иногда слова замирали, застревали, вздрагивали, но тонкий не останавливался ни в речи, ни в движении. Его неуклонность немного пугала, но ящер заставлял себя оставаться на месте. Мер беззащитен, нет причин бояться и избегать его, кроме презрения к его слепому бескрылому роду. Ящер давно не смотрел на таких, как он, как на разумных существ, а не как на добычу. Почти забыл о том, насколько Родная Кровь лучше, выше, совершеннее.
Шаман слушал. Глухо рычал и скалился, неприязненно щуря тускло светящиеся желтые глаза, отражающие всполохи души-пламени у каменных стен пещеры. Проследил взглядом за жестом, найдя грибы, о которых говорил мер. Раздраженно фыркнул, вновь услышав имя Бога-змея. Но терпел. Величественно, снисходительно, всем своим видом показывая – это он позволил тонкому жить, и он решит, когда забрать свою милость обратно.
Мер в черно-золотой одежде.. рассказывал. Говорил этим словом. Оно раз за разом срывалось с потемневших губ, перекатываясь через «с». Шаман знал это слово. Знал и ценил его. «Рассказывать» - теплый мех, способный растопить и согреть мутный лед колючей скуки, однообразной борьбы за выживание, в которой не оставалось места крыльям и долгому пути домой. Тонкий действительно мог, умел и хотел рассказывать. Пытался выменять свою жизнь на право развлекать милосердного змея?
Протянув руку и осмелившись прикоснуться к теплой серо-бурой чешуе, он, как говорили тонкие, перегнул палку. Шаман хрипло зарычал, обжигая дыханием лицо и спутанные, слипшиеся от крови и грязи волосы мера, и резко вырвал руку из его слабой хватки. Пусть хоть упадет ничком от этого движения и разобьет лицо – не важно. Даже для того, кто находится на пороге смерти, он слишком много себе позволил. Ящер не чувствовал жалости, глядя на это беспомощное существо, извивающееся на камнях, как опаленная ящерица.
Но одновременно чувствовал, что не хочет его смерти. Не сейчас. Не так быстро. Он мог рассказывать. Он заслужил право попытаться.
Поднявшись на четыре конечности, Шаман принюхался, выискивая под собой подходящую шкуру, а найдя, выдернул ее зубами из общей массы и откинул в сторону. Мер дрожал, от него пахло лихорадочным возбуждением где-то на грани рассудка с горячкой, но ящер не сомневался – ему холодно. Желтые меры всегда жаловались на холод Скайрима, когда рептилии удавалось их подслушать. Впрочем, не холод был главной проблемой, но решиться на большее было.. непросто. Взяв шкуру в руки, Шаман подошел к тонкому и сел рядом с ним, укладывая свою ношу немного поодаль на случай, если мер тут же попытается в нее укутаться. Не приемля возражений – тонкий маг с вывернутыми кистями рук все равно ничего не мог противопоставить стокилограммовой рептилии – ящер уперся когтистыми пальцами ему в грудь, надавливая достаточно, чтобы стеснить дыхание. Чтобы потребовать неподвижности. Мягкое золотистое свечение, окутавшее второе запястье, Шаман считал песней Духа-Древа. Он буквально слышал, как переливается это бессловесное пение на границах сознания. Дух-Древо был милосерден и терпим не незнающим, к лишенным возможности слышать, и кое-какие раны ящер мог залечить. Ему нужен был чистый разум мера, надежная память, кладом которой тот обещал делиться. Сарпа же в ответ на это обещание невозмутимо делился с тонким теплыми силами восстановления, чувствуя, как это отдается тягучей усталостью в собственном теле, пока совсем легкой, но она будет нарастать, пока Дух-Древо не откажется делиться своими силами с Шаманом.
- Рассскажешшь. – не сразу в шипяще-рычащем звучании тонкие могли уловить слова, коими ящер удостаивал их нежный избалованный слух. А расслышав, многие восприняли бы это, как приговор.

Отредактировано Shaman (2014-02-07 01:59:18)

Речь удивила мера, стоило самому ее факту добраться до замутненного сознания. Шаман глухо усмехнулся, опуская голову низко-низко и тщательно принюхиваясь к телу тонкого. Под черной тканью, превращающей всего мага в нечто сплошное и неделимое, увенчанное головой с растрепанными белыми волосами, непонятно было, есть ли еще раны, затянулись ли они, но Сарпа и не был заинтересован в том, чтобы тут же мгновенно поставить тонкого на ноги. Выбраться из пещеры сам он все равно не сможет – Шаману повезло с каменной формой своего нового жилища, похожего на огромную чашу вроде тех, в которых Родная Кровь смешивали травы, воду и крылья насекомых. Только однажды отсюда смог выбраться тот, кому судьбой предписано было стать пищей ящера, – мохнатый тонкий с длинным пушистым хвостом. Следы когтей каджита до сих под украшали одну из «стен» каменной чаши – он разодрал их в кровь, но выкарабкался. Он разодрал их в кровь. По запаху которой Шаман быстро нашел его и, уже не тратя силы и время, разорвал прямо под сенью местных деревьев – слабых, облезлых, лишь тень величия Духа-Древа. Не осталось даже костей, которые могли бы растащить эти осторожные твари со злыми глазами – волки.
Едва ли не касаясь ноздрями плотной ткани, Шаман не только принюхивался, но и проверял, украдкой поглядывая на мера из-под массивных надбровных дуг, украшенных россыпью темных чешуек. Попытается снова прикоснуться, раз уж ящер сам подошел, раз его увенчанная перьями голова так близко? Нет, не попытался. Сарпа не был удивлен. Тонкие всегда быстро учились, особенно когда ошибки почти наверняка стоили бы им жизни.
Черное одеяние пахло благородным металлом, сухими растениями, которых Шаман не знал, - не такие, из которых делали себе накидки светлые тонкие со сладковатой кровью, – норды. Таких растений в Скайриме, наверное, не было. Пахло пылью, каменной крошкой и талым снегом. Кровью. Потом. Пергаментом.. Книги? Шаман не умел читать на языке, на котором едва ли разговаривал, но видеть эти причудливые конструкции из кожи, чернил и пергамента ему приходилось бесчисленное множество раз. Глиной – совсем слабо, к ее запахам примешивались другие. Снова растения, насекомые, части плоти когда-то живых существ.. Напоминало запахи зелий, что варили шаманы Родной Крови, но не было ни одного знакомого, ни одного совпадения. Кажется, тонкие называли это сложным словом – ал-хи-ми-я. Потому тонкий говорил о грибах? О том, что сварит из них зелье, что залечит раны?
И – магией. У нее не было запаха, но Шаман хорошо чувствовал эту незримую оболочку, пропитавшую тело и одеяние мера. Он был словно вырван из самого сердца, сосредоточения магической силы.
Почему он не колдовал? Почему вскинул руки, но ничего не сделал?
Отступив на пару шагов, Шаман сел на согнутые ноги и оперся о хвост, сложив руки на подтянутом, ныне сытом животе. Крепкие когти глухо стукнули друг о друга. Тонкий маг заговорил – теперь сильнее, увереннее. Боль не покинула его полностью, но больше не мешала ему мыслить ясно. Не должна была, если ящер хоть что-то понимал в закономерностях жизни слабых, лишенных крыльев, зубов и когтей.
Альтмер – слово, которое Шаман не мог выговорить, - с островов с еще более сложным названием. Ящер неприязненно оскалил зубы с одной стороны – желтые тонкие с острыми ушами говорили много слов, которые были ему неподвластны.
- Мер-р.. с Алинор-ра. – задумчиво повторил Сарпа, помахивая оперенным кончиком хвоста. – Тонкий мер-р – маг. Все тонкие мер-ры.. с желтой кожей – маги. – он немного наклонил голову вперед, глядя на свою жертву холодно и цепко. Получит ответ – или перегрызет горло магу. Раньше, чем тот снова обретет возможность колдовать. – Почему мер-р не укр-рыл себя магией?
Шаман бегло скользнул взглядом по окровавленным рукам тонкого. Но он не творил заклинаний и со здоровыми руками. От ответа на вопрос, возможно, зависела жизнь самого ящера. Ему необходим был ответ. Впрочем, это не помешало Шаману поднять руку, указывая на себя. Хорошо известный любому народу жест – «Я».
- Сар-рпа. Ш-шаман племени. Дети Духа-Др-рева. Сар-рпа дано небо. – ящер расправил крылья, натягивая изорванные перепонки между изломанными костяшками. – Сар-рпа дыш-шат ветр-ром. Высоко. – он вскинул голову, устремляя зубастую морду к сводам пещеры, будто показывая, где оно – небо.
После последней фразы мер замолк. Возможно, ненадолго. Точно ненадолго – иначе погибнет. Но выдержанную им паузу Шаман ощутил. Ящер глухо зарычал, прижимая перья к голове, как прижимают уши хищники, готовые к меткому броску. Он не скрывал своего увечья и своей слабости, но то, что тонкий заострил на этом внимание, уязвило его. Впрочем, недостаточно, чтобы поступить неосмотрительно и убить его за это. Убить ящер всегда успеет. У такого решения не может быть пути назад, хотя Шаман слышал и о магах, что способны поднимать мертвых. Он не был способен.
- Где это – Алинор-р? – шумно выдохнув, ящер заставил себя успокоиться, наклонился, зубами цепляя вытащенную из собственной постилки шкуру, еще сохранившую тепло чешуйчатого тела, и небрежно накинул ее на мера. Пусть укутается, согреется. – И что.. или кто.. есть Тал.. – Шаман задумался, пытаясь припомнить, какое из окончаний ему следует применить. И остановился на том, что хочет знать все. – Тал-ос и Тал-мор-р. Идут р-рядом. В словах мер-ров. Таких, как тонкий маг.